На платформе, как на плахе,
в грановитой тишине
обнажились манифесты
необузданной причины,
методические взмахи
зашнурованной стене
и магические жесты
из вагонов без личины.

Здесь кончается забота
и теснится пустота
предпоследнего «до встречи»
за минувшее столетье.
Позади маячит что-то,
что-то в образе Христа.
Впереди — погост и свечи.
Сорок первый... двадцать третье...



СЕЛО

В проломленном заборе ночи
дымится след...
чернеет арматура рощи
и пахнет ломом.
Кроваво-золотистый кочет
дерет рассвет
и колокол его полощет,
как стяг над домом.

А выше... огневое небо
и полоса
табличек... и никто не дышит
над зачерствевшей
молитвой... что горбушкой хлеба
укрылась за
за пазухой родимой крыши,
до тла сгоревшей.



ДВЕ ТЕНИ

Касаясь белого листа асфальта
я забывала, что душа — шершава...
что каблука заточенное жало
сквозь плоть ее спокойно проходило

под этим солнцем, и огнем, и светом...

а в белых снах восторженного альта
звучала гамма, тут же, в подворотне,
с мальчишеским упорством, возле «сотни»,
упавшей в кепку цвета крокодила,

единственным на тот концерт билетом...

Прижав к груди седеющую скрипку,
стоял старик, и отдыхал, и слушал,
смотрел на мальчика и видел душу,
еще не тронутую каблуками,

еще не верившую в обнищанье...

и длился день, очерчивая зыбко
две тени на расплавленном асфальте,
и сторублевый одинокий фантик,
и старенькую кепку под ногами,

и белый лист усердного молчания...



ОКТЯБРЬ...

Милый мой, милый мой,
снова в воздухе — хворь,
снова в небе — тоска
и — убийственный — крик!
Очумелые лица
из окон домов,
и пожар, как лисица,
меж черных стволов.
Это — красные листья,
им город — на миг.
Это — мордочка лисья
и волчий парик.
Это стенки и дверцы
от клетки грудной.
Это — вилами — в сердце...
милый мой...



ТАТЬЯНЕ

Моей очень рано ушедшей подруге Тане Меркуловой...
по ее просьбе... перед самым концом...



Когда никакой не осталось надежды
и ты одиночеством падаешь в пропасть,
сметая мосты восходящего света,
сжимая галактику до эмбриона,
когда не осталось терпенья, а между
порывами страха и боли, как лопасть
кривого весла, ты выходишь из пледа,
горячего от комариного звона,

тогда у окна появляется ангел,
немного смешной в голубиных одеждах
он еле заметен на фоне герани
и вряд ли понятен тому, кто не болен...
Касаясь предплечья, запястья, фаланги,
он жмется к ладоням, он знает, — надежда
врачует на самой мучительной грани
того, кто надежду питает, не боле...

Потом исчезает в предутреннем свете,
оставив едва уловимое жженье
покоя и веры... На кончике страха
заело пластинку, замяло вопросы,
качается маятник, шепчется ветер,
земля изучает твое отраженье,
упавшее в небо... Там — белая птаха...
а на подоконнике — блюдце и просо...



***

Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди,
Солдат вернется,
Ты только жди.
(муз. И. Дзержинского, ст. В. Харитонова)

Инвалидам афганской, чеченской и других последних войн посвящается...



Холодный чайник. Остаток ночи.
Клочок газеты. Кусок селёдки.
Вас нет в "случайных". И в "между прочих".
Ни здесь. Ни где-то. Одни намётки.

Ваш выбор — в двадцать — однополосен.
Под перекрёстным весенним бредом
вам не угнаться, ломая оси,
за трехколёсным велосипедом...

В толпе полотен и перекличек
вас — нет. Нисколько. Нигде. Короче,
от подворотен до электричек
спасает только остаток ночи...

Портвейн бездарный, слеза не в тему,
костыль при входе, нытьё — в печёнках...
Приклад гитарный упёрся в стену,
курок на взводе... — "Не плачь, девчонка!"



НЕНАПИСАННОЕ ПИСЬМО

Г.Б.

За океаном вколоченный гвоздь
отдает молотком на восток...
Эхо... как будто, — вмороченный сквозь
Ниагару, — булыжный поток,
эхо... как будто, взревевшая вглубь
Малориты, — волна площадей...
Если есть силы в тебе, приголубь
ты чеширские шляпки гвоздей.